Неточные совпадения
Первое событие было с какими-то сольвычегодскими купцами, приехавшими в город на ярмарку и задавшими
после торгов пирушку приятелям своим устьсысольским купцам, пирушку на русскую ногу с
немецкими затеями: аршадами, пуншами, бальзамами и проч.
Но
после совершенного им Tat’a,
после акта его мысли и его воли, все меняется, впервые является настоящий мир, мир рациональный и упорядоченный, в котором все поставлено на свое место, место, отведенное
немецким духом.
Через год
после того, как пропал Рахметов, один из знакомых Кирсанова встретил в вагоне, по дороге из Вены в Мюнхен, молодого человека, русского, который говорил, что объехал славянские земли, везде сближался со всеми классами, в каждой земле оставался постольку, чтобы достаточно узнать понятия, нравы, образ жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей населения, жил для этого и в городах и в селах, ходил пешком из деревни в деревню, потом точно так же познакомился с румынами и венграми, объехал и обошел северную Германию, оттуда пробрался опять к югу, в
немецкие провинции Австрии, теперь едет в Баварию, оттуда в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую объедет и обойдет точно так же, оттуда за тем же проедет в Англию и на это употребит еще год; если останется из этого года время, он посмотрит и на испанцев, и на итальянцев, если же не останется времени — так и быть, потому что это не так «нужно», а те земли осмотреть «нужно» — зачем же? — «для соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно» быть уже в Северо — Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем какую-нибудь другую землю, и там он останется долго, может быть, более года, а может быть, и навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он возвратится в Россию, потому что, кажется, в России, не теперь, а тогда, года через три — четыре, «нужно» будет ему быть.
— Я так и думал, — заметил ему мой отец, поднося ему свою открытую табакерку, чего с русским или
немецким учителем он никогда бы не сделал. — Я очень хотел бы, если б вы могли le dégourdir un peu, [сделать его немного развязнее (фр.).]
после декламации, немного бы потанцевать.
Старик Филимонов имел притязания на знание
немецкого языка, которому обучался на зимних квартирах
после взятия Парижа. Он очень удачно перекладывал на русские нравы
немецкие слова: лошадь он называл ферт, яйца — еры, рыбу — пиш, овес — обер, блины — панкухи. [Искаженные
немецкие слова: Pferd — лошадь; Eier — яйца; Fisch — рыба; Hafer — oвec; Pfannkuchen — блины.]
Возвратившись, мы померились. Бой был неровен с обеих сторон; почва, оружие и язык — все было розное.
После бесплодных прений мы увидели, что пришел наш черед серьезно заняться наукой, и сами принялись за Гегеля и
немецкую философию. Когда мы довольно усвоили ее себе, оказалось, что между нами и кругом Станкевича спору нет.
В Pilat, через несколько дней
после нашего приезда, оказалось гораздо больше
немецких войск, чем в Париже.
Но его учение о свободе, положенное в основу его философии и его богословия, возможно было только
после учения об автономии, о свободе духа Канта и
немецкого идеализма.
Сказав таким образом о заблуждениях и о продерзостях людей наглых и злодеев, желая, елико нам возможно, пособием господним, о котором дело здесь, предупредить и наложить узду всем и каждому, церковным и светским нашей области подданным и вне пределов оныя торгующим, какого бы они звания и состояния ни были, — сим каждому повелеваем, чтобы никакое сочинение, в какой бы науке, художестве или знании ни было, с греческого, латинского или другого языка переводимо не было на
немецкий язык или уже переведенное, с переменою токмо заглавия или чего другого, не было раздаваемо или продаваемо явно или скрытно, прямо или посторонним образом, если до печатания или
после печатания до издания в свет не будет иметь отверстого дозволения на печатание или издание в свет от любезных нам светлейших и благородных докторов и магистров университетских, а именно: во граде нашем Майнце — от Иоганна Бертрама де Наумбурха в касающемся до богословии, от Александра Дидриха в законоучении, от Феодорика де Мешедя во врачебной науке, от Андрея Елера во словесности, избранных для сего в городе нашем Ерфурте докторов и магистров.
Кроме Белоконской и «старичка сановника», в самом деле важного лица, кроме его супруги, тут был, во-первых, один очень солидный военный генерал, барон или граф, с
немецким именем, — человек чрезвычайной молчаливости, с репутацией удивительного знания правительственных дел и чуть ли даже не с репутацией учености, — один из тех олимпийцев-администраторов, которые знают всё, «кроме разве самой России», человек, говорящий в пять лет по одному «замечательному по глубине своей» изречению, но, впрочем, такому, которое непременно входит в поговорку и о котором узнается даже в самом чрезвычайном кругу; один из тех начальствующих чиновников, которые обыкновенно
после чрезвычайно продолжительной (даже до странности) службы, умирают в больших чинах, на прекрасных местах и с большими деньгами, хотя и без больших подвигов и даже с некоторою враждебностью к подвигам.
Они читали, курили и только изредка, в полчаса раз, сообщали друг другу, отрывочно и вполголоса, какую-нибудь новость из Франкфурта да еще какой-нибудь виц или шарфзин [остроту (нем.).] знаменитого
немецкого остроумца Сафира;
после чего с удвоенною национальною гордостью вновь погружались в чтение.
После обеда подали кофе, жидкий, рыжеватый, прямо
немецкий кофе.
Но он хотел до конца исчерпать всю горечь своей неудачи. Как-то,
после урока
немецкого языка, он догнал уходившего из класса учителя Мея, сытого, доброго обрусевшего немца, и сунул ему в руки отлично переписанную «Лорелею».
«Да, — подумал он, — так я ни за что не переведу. А если и переведу, то только
после многих, многих лет изучения всех тонкостей
немецкого языка и кристального вдумывания в слова великого автора. Куда мне!..»
В этот же день, возвращаясь домой
после завтрака на Арбатской площади, в пирожной лавке, мы встретили компанию возвращавшихся из отпуска наших юнкеров, попали в трактир «Амстердам» на
Немецком рынке, и к 8 часам вечера от четвертной бумажки у меня в кармане осталась мелочь.
Все эти подозрения и намеки, высказанные маленьким обществом Григоровых барону, имели некоторое основание в действительности: у него в самом деле кое-что начиналось с Анной Юрьевной;
после того неприятного ужина в
Немецком клубе барон дал себе слово не ухаживать больше за княгиней; он так же хорошо, как и она, понял, что князь начудил все из ревности, а потому подвергать себя по этому поводу новым неприятностям барон вовсе не желал, тем более, что черт знает из-за чего и переносить все это было, так как он далеко не был уверен, что когда-нибудь увенчаются успехом его искания перед княгиней; но в то же время переменить с ней сразу тактику и начать обращаться холодно и церемонно барону не хотелось, потому что это прямо значило показать себя в глазах ее трусом, чего он тоже не желал.
Андрей. Да. Отец, царство ему небесное, угнетал нас воспитанием. Это смешно и глупо, но в этом все-таки надо сознаться,
после его смерти я стал полнеть и вот располнел в один год, точно мое тело освободилось от гнета. Благодаря отцу я и сестры знаем французский,
немецкий и английский языки, а Ирина знает еще по-итальянски. Но чего это стоило!
Вот наконец
после долгих усилий русские стихи заменяют
немецкие.
Латинских уроков Гульч давал нам ежедневно два: утром мы читали Ливия и через день переводили изустно с
немецкого на латинский, а
после обеда, с половины пятого до половины шестого, неизменно читали Энеиду, из которой, в случае плохой подготовки, приходилось учить стихи наизусть.
Для этого я стал ходить по Гостиному двору и,
после нескольких попыток, нацелился на один дешевый
немецкий бобрик.
Учителя
немецкого языка, все как на подбор, были педантичны, строги и до смешного скупы на хорошие отметки. Их ненавидели и травили. Зато с живыми, веселыми французами жили по-дружески, смеялись, острили на их уроках, хлопали их по плечу. Если французский язык был в начале и в конце классных занятий, то особенным шиком считалось вместо молитвы до и
после ученья прочитать, например, «Чижика» или «Эндер бэндер козу драл».
Воротясь, я нашел его в беспокойстве обо мне; он даже еще не обедал, а как я сам был голоден
после диетного
немецкого стола у Шишковых, то и пообедали мы очень плотно своими тремя сытными русскими блюдами.
Солнце с полден своротило, когда запылилась дорожка, ведущая к Свиблову. Тихо в погосте: Сушило
после обеда отдыхал, дьячок Игнатий да пономарь Ипатий гоняли голубей; поповы, дьячковы и пономаревы дети по грибы ушли, один Груздок сидел возле мостика, ловя в мутном омуте гольцов на удочку. Заслышав шум подъезжавшей тележки, поднял он голову и, увидев молодого человека, одетого по-немецкому, диву дался.
Неокантианство как направление в
немецкой идеологической философии сформировалось в конце XIX в.
после выхода в свет книги О. Либмана «Кант и эпигоны» (1865).
Тож у нее есть и моей руки письмо на
немецком языке, только без подписания имени моего, и что я постараюсь выйти из-под караула, а
после могу и ее спасти.
Впрочем, граф Алексей Григорьевич тотчас же донес об этом письме императрице: «У нее есть и моей руки письмо на
немецком языке, — писал он, — только без подписания имени моего, что я постараюсь выйти из-под караула, а
после могу спасти ее».
Известный
немецкий писатель Архенгольц приехал в Ливорно через несколько дней
после арестования принцессы и отхода русской эскадры и еще застал весь город в сильном волнении по поводу захвата знатной дамы, которую город Ливорно считал своею гостьей.
— Господи, да ведь он — типичный пруссак! — вихрем пронеслось в голове юноши и он сразу вспомнил то обстоятельство, о котором давно уже ходили слухи в русской армии:
немецкий император Вильгельм,
после целого ряда пережитых его армией неудач на восточном и западном фронтах в борьбе с нашими и союзными войсками, послал целые корпуса в Галицию на помощь австрийцам, терпевшим еще большие неудачи против русского войска.
Следующие два урока были рисование и
немецкий язык. Учитель рисования роздал нам карточки с изображением ушей, носов, губ. Нина показала мне, что надо делать, как надо срисовывать. Учитель — добродушнейшее, седенькое существо —
после первой же моей черточки нашел меня очень слабой художницей и переменил карточку на менее сложный рисунок.
Я превратился как бы в студента, правда весьма"великовозрастного", так как мне тогда уже шел тридцатый год. Но нигде, ни в каком городе (не исключая и
немецких университетских городов), я так скоро не стряхнул бы с себя того, что привез с собою
после моих издательских мытарств.
И вот тут, на местах
немецкого захвата, начиная с Страсбура
после его взятия, я впервые столкнулся с редакцией той газеты, которая упросила меня ехать корреспондентом."Санкт-Петербургские ведомости"сначала держались нейтрально, но
немецкие победы изменили их настроение, и Корш позволил своему фельетонисту Суворину начать со мною полемику, заподозрив точность и беспристрастие моих сообщений.
А хозяин отеля (
после того, как моя корреспонденция попала, должно быть, в
немецкую печать) написал в редакцию"Санкт-Петербургских ведомостей"письмо с уверением, что никаких пробоин в его отеле при осаде не было.
"
Немецкие Афины"давно меня интересовали. Еще в"Библиотеке для чтения"задолго до моего редакторства (кажется, я еще жил в Дерпте) я читал письма оттуда одного из первых тогдашних туристов-писателей — М.В.Авдеева,
после того как он уже составил себе литературное имя своим"Тамариным". Петербургские, берлинские, парижские и лондонские собрания и музеи не сделались для меня предметом особенного культа, но все-таки мое художественное понимание и вкус в области искусства значительно развились.
Кроме этих статей о разоренной и униженной Франции, я гораздо позднее, у Некрасова же, напечатал этюд о книжке Эдмона Абу, который был арестован в Эльзасе
после его завоевания немцами. Этюд этот я озаглавил"На
немецком захвате". Он был напечатан целиком и редакцию ничем не смутил!
Оба музея,"Пинакотек"и"Гликтотек", такие же подделки под прославленные образцы.
После петербургского Эрмитажа, парижского Лувра и лондонского Музея все это не могло уже ни поражать, ни восхищать. Даже и подлинные картины великих иностранных мастеров не могли затмевать те полотна, которые вы видели в Петербурге, Париже, Лондоне. Но здесь вы находили, правда, свою
немецкую школу. Король-меценат сделал очень много для поощрения художников в виде посылок в Италию и денежных пособий.
По направлению это были первые,
после Глинки и отчасти Даргомыжского, наши народники-реалисты, стоявшие за освобождение от традиций классических музыкантов
немецкой школы, застывших на Моцарте, Бетховене, Мендельсоне и Шуберте.
Знание
немецкого языка облегчало всякие сношения. Я мог сразу всем пользоваться вполне: и заседаниями рейхсрата (не очень, впрочем, занимательными
после французской Палаты), и театрами, и разговорами во всех публичных местах, и знаменитостями в разных сферах, начиная с"братьев славян", с которыми ведь тоже приходилось объясняться на"междуславянском"диалекте, то есть по-немецки же.
Немецкие отряды еще кое-где стояли, но я уже нигде их не видал на своем пути во Франции и из Парижа на юг, в северную Италию, а это было всего через несколько месяцев
после взятия Парижа немцами.
Главное ядро составляли тогда бельгийские и
немецкие представители рабочих коопераций и кружков. В Брюсселе движение уже давно назревало. Немцы еще не были тогда тем, чем они стали позднее,
после войны 1870 года. Трудно было и представить себе тогда, то есть в конце 60-х годов, что у них социал-демократическая партия так разовьется и даст через тридцать с небольшим лет чуть не сто депутатов в рейхстаг.
Выкупные свидетельства
после 1861 года зудели в руках дворян-помещиков. Где же легче, быстрее и приятнее можно было их спустить, как не за границей,"дан летранже" — как выражалась несравненная"дама Курдюкова". Та ездила по
немецким курортам еще в 40-х годах, но, право, между нею и большинством наших соотечественников, бросившихся"а л'етранже"в 60-х годах, разница была малая — более количественная, чем качественная.
Время подползло к 80-му году.
После лечения на
немецких водах приехал я в первый раз на наше Балтийское взморье в Дуббельн, около Риги. Тогда это купальное местечко только что завело у себя благоустроенный акционерный кургауз, и купальщики Петербурга, Москвы и провинций потянулись туда.
После Канта
немецкая философия видит в свободе главный признак духа.
Оказалось, что
после его удачного бегства из «Hotel d'Orange» в Скевеннинге,
немецкие сыщики, потеряв его след, вообразили, что он уехал в Париж, а потому обратились к парижской префектуре, прося ее следить за проживающей в Париже любовницей Савина Мадлен де Межен.
— Будь у него ныне же в шесть часов
после обеда: ты увидишься там с приятелями и, может статься, — прибавил государь, усмехаясь, — с приятельницей. Живет он в Кокуевой слободе, — спроси только
немецкую школу — всякий мальчик тебе укажет. Теперь поди, успокой своих камрадов, попируй с ними в адмиральский час [Одиннадцать часов утра.], а там подумаем, что еще сотворить с вами. Открой мне, не придет ли тебе по сердцу в Москве пригожая девка: я твой сват.
Ты ведаешь, Образец в набережных сенях обидел
посла немецкого.
Не передать во всей точности, слово в слово, речи своего грозного повелителя императорскому
послу он не смел, потому что дьяк понимал несколько
немецкий язык; передать — не угодить
послу; однако ж личная безопасность, которою он не раз жертвовал для услуги другим, пересилила, и он, запинаясь и дрожа, исполнил обязанность переводчика.
После Кунтша театр на Красной площади перешел в руки Отто Фюрста; представление у последнего чередовалось с русскими представлениями: русские давались по воскресеньям и вторникам, а немцы играли по понедельникам и четвергам;
немецкие и русские пьесы представлялись под управлением Фюрста. В труппе последнего женские роли впервые исполняли женщины: девица фон-Велих и жена генерального директора Паггенканпфа, в русских документах попросту переделанная в Поганкову.
Таким-то посредничеством современное сильное развитие человечества на Западе находит в чуткой душе Иоанна отзыв, хотя и грубый, безотчетный, бессознательный, через дочь Палеолога,
послов немецких и русских, художников, лекарей, путешественников.
Ох, ох, ох! инда зазорно было мне
посла немецкого».
Так как он приезжал в Москву без свиты, русские не верили, чтобы он был
послом от
немецкого государя.